Какие дополнительные выгоды приносил обмен заложниками
105 лет назад, в сентябре 1919 года, начались переговоры между РСФСР и Эстонией, включавшие обсуждение обмена захваченных в обеих странах заложников; однако продвинуться в решении проблемы удалось лишь после того, как к делу подключился советский представитель, сам побывавший в заложниках и разработавший успешную методику получения максимума «побочных» выгод в результате обмена.
«Режим был очень тяжелый»
К массовому захвату высокопоставленных, а потому особо ценных для обмена заложников приступили еще до начала Первой мировой войны. Одним из сотен таких россиян, оказавшихся в руках германских и австро-венгерских властей, был и генерал-майор в отставке И. И. Алмазов. Он вместе с женой лечился на курорте Теплиц в Австро-Венгрии (ныне Теплице в Чехии). И осознав, что война неизбежна, супруги в июле 1914 года попытались уехать из ставшей враждебной страны.
«Мы,— рассказывал генерал,— поспешили покинуть австрийский курорт и направились в Швейцарию. Но на швейцарской границе нам было объявлено австрийскими властями, что мы должны следовать обратно в Теплиц, где жили.
Характерно, что это было еще за несколько дней до начала боевых действий с Австрией».
Хотя Алмазовы числились заложниками, свободу передвижения по курортному городку им никто особо не ограничивал. Перемены наступили 15 апреля 1915 года, когда генералу объявили, что его хотят обменять на взятого в заложники в России отставного австрийского вице-адмирала риттера Йозефа Маулера фон Элизенау, который путешествовал накануне войны по российским губерниям и был арестован по обвинению в шпионаже.
«Австрийские власти,— вспоминал И. И. Алмазов,— разрешили мне выехать в Вену. Здесь австрийский посол выдал мне паспорт для следования в Россию. Моей радости не было конца. Каково же было мое разочарование, когда на другой день у меня был обратно отобран паспорт и было объявлено, что я не буду освобожден до того времени, пока из России не будет отпущен вице-адмирал Маулер».
Супругов отправили было обратно на курорт, но, как рассказывал генерал, довольно скоро все очень сильно изменилось:
«Из Теплица меня с женой, как арестованных русских заложников, отправили в лагерь для интернированных русских подданных в город Карлштейн.
Когда мы приехали в лагерь, там уже было много пленников — русских, евреев, а также сербов, с детьми.
Условия жизни в лагере были очень тяжелые: в маленькой комнате ютилось более чем по 50 человек. Кормили впроголодь».
Но вскоре стало еще хуже:
«Чтобы оказать давление на русское правительство для скорейшего отпуска из России вице-адмирала Маулера, австрийцы будто бы по подозрению в шпионаже заключили меня в тюрьму. В маленькой комнате с решеткой на окне я просидел в течение 3 месяцев. Режим был очень тяжелый: спать приходилось на соломе, и кормили скверно».
Ужесточение режима содержания, как вспоминал И. И. Алмазов, имело точную цель:
«Австрийские власти убеждали меня писать в Россию, что очень тяжело живется в плену.
Это делалось все для того, чтобы оказать давление на наше правительство в целях облегчения режима для вице-адмирала Маулера».
Генералу угрожали, что его «подвергнут казни, если не будет освобожден адмирал Маулер». Но в тот момент ни он сам, ни его тюремщики не знали, что, оценив усилия, которые австрийцы предпринимали для освобождения риттера Маулера фон Элизенау, в Петрограде решили обменять его не на отставного генерала русской армии, а на куда более ценного для Российской Империи заложника — корреспондента газеты «Новое Время» в Вене Д. Г. Янчевецкого, арестованного в первый день войны по обвинению в шпионаже и подрывной деятельности. Причем реально находившегося в крайне опасном положении: его за ведение пророссийской агитации среди населявших Австро-Венгрию славян приговорили к смертной казни.
Но новый план обмена вице-адмирала так и не был воплощен в жизнь. 24 февраля 1916 года он умер в тюрьме в Киеве. И все же после длительных переговоров как для супругов Алмазовых, так и для Д. Г. Янчевецкого с женой были найдены кандидаты на обмен, и все они вернулись в Россию через нейтральную Швецию в начале 1917 года.
Перемены в этом виде заложничества наметились после Февральской революции 1917 года.
В результате амнистий, а также персональных решений об освобождении из тюрем некоторых высокопоставленных персон заложники из вражеских стран оказались на свободе, и их затем неоднократно призывали хотя бы пройти регистрацию.
Однако покинуть Россию они не могли, так что австрийцы и немцы продолжили применять отработанную методику. Так, в мае 1917 года в Вене был приговорен к смертной казни через повешение взятый в заложники еще в начале войны настоятель русской церкви Святого Николая в Праге протоиерей Н. Н. Рыжков. С помощью этого приговора австрийские власти хотели ускорить возвращение захваченного российскими войсками во Львове митрополита Униатской церкви Андрея Шептицкого. И Временное правительство согласилось отпустить иерарха в обмен на отправку на родину священника.
Ситуация радикально изменилась в октябре 1917 года, после прихода к власти большевиков. Ведь для новой власти возвращение в Россию сколько-нибудь видных деятелей царского времени было не только не нужно, но и вредно. К тому же очень скоро выяснилось, что в деле захвата и использования иностранных заложников, как и во многих других вопросах, В. И. Ленин и его соратники намерены идти иным, отличным от прежних путем.
«Обещалось даже полное признание»
Первым крупным шагом на новом пути стал арест 31 декабря 1917 года румынского посольства и румынской военной миссии (см. «Увезти В. И. Ленина в качестве заложника»). Формально этот захват заложников в полном соответствии со сложившейся к тому моменту практикой был ответом на арест румынскими властями полкового комитета 195-го полка российской армии на Румынском фронте. Но на деле беспрецедентный арест дипломатов имел совершенно иную цель.
Союзные России и нейтральные страны не признавали советское правительство. А предпринятая против румынских дипломатов и военной миссии акция заставила глав всех дипломатических представительств в Петрограде просить председателя Совета народных комиссаров В. И. Ленина о приеме, чтобы выразить ему свой протест. В глазах российской и мировой общественности все это выглядело как признание новой власти де-факто, а именно этого взятием румынских заложников и добивались ленинцы.
Дипломаты и военные из Румынии после приема В. И. Лениным глав дипломатического корпуса были освобождены.
А успех проведенной акции дал старт цепочке событий, которые привели к самому примечательному обмену иностранными заложниками того времени.
Одним из следствий отсутствия официального, де-юре, признания советского правительства оказалось то, что во многих странах продолжали действовать посольства России в прежнем составе, которые отказались подчиняться распоряжениям нового дипломатического ведомства РСФСР — Народного комиссариата по иностранным делам (НКИД). Так что В. И. Ленину и его соратникам пришлось подыскивать кандидатов на посты неофициальных представителей своего правительства в зарубежных странах зачастую из находившихся там большевиков-эмигрантов, по каким-либо причинам еще не возвратившихся в Россию. Один из них, М. М. Литвинов, член РСДРП с 1898 года, считавшийся твердым ленинцем, стал «уполномоченным НКИД в Лондоне», о чем писал в дневнике:
«Мое назначение полпредом (полномочным представителем.— «История») в Англии состоялось 4-го января 1918 года.
О своем назначении я узнал из вечерних лондонских газет, напечатавших радиосообщение из Москвы.
Никакого сообщения из Москвы по этому поводу мне послано не было».
Новость застала М. М. Литвинова врасплох:
«Я лично был далек от того, чтобы чувствовать себя полпредом. В это самое время я окончательно собирался уехать в Советскую Россию. Все приготовления были уже сделаны, вещи упакованы, билеты заказаны. Я почти буквально сидел на чемоданах. И вдруг это назначение! Несколько дней я колебался, но затем в конце концов решил принять назначение и остаться в Лондоне».
Начинать ему приходилось абсолютно с нуля:
«Итак, я стал полпредом, но у меня ничего не было — ни директив Москвы, ни денег, ни людей. Излишне говорить, что у меня не было ни опыта, ни подготовки к дипломатической работе. Пришлось начинать буквально с пустого места. Прежде всего необходимо было установить какой-либо контакт с Москвой. Я воспользовался возвращением в Советскую Россию одного из товарищей по эмиграции, для того чтобы отправить с ним в только что народившийся НКИД письмо с просьбой об инструкциях и деньгах.
С этим же товарищем я послал в НКИД составленный мною, с помощью капитана Ошмянского (бывшего ранее военным шифровальщиком), шифр для сношений со мною».
Помимо этого, М. М. Литвинову предстояло наладить отношения с британским правительством и министерством иностранных дел — Форин-офисом:
«Несколько дней спустя после своего назначения полпредом я уведомил об этом официальным письмом тогдашнего министра иностранных дел Бальфура. Бальфур ответил мне любезным письмом, в котором сообщил, что признать меня в качестве официального посла он, к сожалению, не имеет возможности, ибо советское правительство не признано британским правительством. Тем не менее он согласился поддерживать со мной отношения де-факто и предоставил мне дипломатические привилегии (иммунитет, право сношения с Петроградом через посредство дипломатических курьеров и право шифра)».
Однако статус советскому представителю был предоставлен на основе взаимности. Британию в России начал неофициально представлять в качестве дипломатического агента Роберт Брюс Локкарт, получивший те же права, что и М. М. Литвинов. При этом в Петрограде продолжало находиться, но формально не действовало британское посольство, которому предписали руководить дипагентом.
И все же положение уполномоченного НКИД в Лондоне выглядело шатко.
Ведь обмен письмами не давал ему, по сути, никаких гарантий того, что его дипломатические привилегии не будут отменены легким росчерком пера, и заверения главы Форин-офиса нужно было подкрепить чем-то гораздо более существенным. Поэтому М. М. Литвинов попросил членов британского парламента, которых он в докладе в НКИД назвал своими друзьями, во время слушаний задать вопрос сэру Артуру Бальфуру о дипломатических отношениях с РСФСР.
В результате 16 января 1918 года главе британской дипломатии пришлось признать, что «большевистская администрация назначила своим представителем в Лондоне мистера Литвинова, и мы намерены установить с ним неофициальные отношения». Подтвердил он и предоставление привилегий на взаимной основе, подчеркнув, что это не укладывается в обычные дипломатические рамки, но «лучшего для потребностей настоящего момента придумать нельзя».
Советский полпред не замедлил воспользоваться результатами своего успешного маневра:
«Я отправил в Английский банк письмо, в котором требовал наложения ареста на все суммы, положенные туда царским правительством для выплаты своему посольству.
Банк принял мое письмо к исполнению».
Развернул он и большевистскую пропаганду, раздавая интервью журналистам и публикуя брошюры, разъясняющие политику нового российского руководства. В ответ его лишь очень мягко попросили прекратить агитацию, обещая за это помощь Советской России.
«В награду за это,— докладывал М. М. Литвинов в НКИД,— обещалось даже полное признание Советского правительства. Для дальнейшего сближения с нами в подмогу Локкарту предполагалось командировать в Россию одного из опальных дипломатов-радикалов, да еще «с подарками» в виде нескольких пароходов с товарами».
К удивлению «российского народного посла», как именовал себя для британской публики М. М. Литвинов, Форин-офис сообщил, что правительство его величества готово принять для переговоров советскую миссию во главе с Л. Б. Каменевым.
Вот только этот благополучный период работы М. М. Литвинова в новом качестве продлился очень недолго.
«Заключили шутовской договор»
Положение «российского народного посла» значительно осложнялось действиями НКИД. После долгого ожидания инструкций М. М. Литвинову сообщили, что к нему выехал первый дипломатический курьер. А когда курьер наконец-то прибыл, то вместо инструкций и указаний он привез чемодан, в котором была кипа московских газет и ни одной директивы. А во вложенном в газеты письме заместителя главы НКИД Г. В. Чичерина были только самые общие слова и никакой конкретики. Позднее это объясняли тем, что были опасения относительно сохранности диппочты.
Не прибавляло оптимизма М. М. Литвинову и еще одно обстоятельство. Некоторые его телеграммы о внутреннем положении Британии в НКИД показали Брюсу Локкарту, который передал их содержание в Лондон.
Вычислить источники информации советского представителя британцам не составило труда.
Однако куда печальней оказалось то, что Великобритания, как и Франция, желала от России только одного — чтобы она продолжала воевать с Германией. И все слова британского руководства о желании сближения с советским правительством были связаны только и именно с этим. Так что после подписания 3 марта 1918 года Брестского мира, предусматривавшего выход России из войны, отношение к большевикам и их представителю в Лондоне, как отмечал в дневнике М. М. Литвинов, резко изменилось:
«То сравнительно благожелательное отношение, которое наблюдалось к советскому полпреду в первые два месяца его деятельности, со второй половины марта (т. е. после подписания Брестского договора) мгновенно испарилось. Газеты подняли дикий вой.
Не было такой клеветы, такой лжи, такой нелепицы, которые они не бросали бы мне в лицо в этот период».
Делегация во главе с Л. Б. Каменевым после прибытия в Англию была задержана и отправлена с первым же пароходом обратно. «Народное посольство России» было закрыто, а сотрудничавших с М. М. Литвиновым российских эмигрантов арестовывали и высылали из Великобритании.
«Я,— докладывал уполномоченный НКИД в Москву, куда переехало советское правительство,— мог бы привести бесчисленное количество других примеров возмутительнейшего надругательства надо мной и представляемым мной правительством».
В том же сообщении он предлагал Совнаркому действовать жестче:
«При настоящей конъюнктуре решительной политикой можно было бы добиться фактического признания Советского правительства и более приличного обращения с его заграничными представителями.
Добиваться же чего-либо от консервативного форейн оффис следует не заискиваниями и излишними любезностями, а вежливыми угрозами и решительными действиями».
К примеру, М. М. Литвинов советовал действенно ответить на призыв российских граждан в британскую армию:
«Я предложил бы немедленно зачислить всех англичан в России, не исключая военных, в рабочие батальоны впредь до освобождения русских».
И время захвата в заложники всех англичан наступило достаточно скоро. Уже 6 марта 1918 года британский десант высадился в Мурманске под предлогом охраны военных грузов, доставленных в Россию союзниками. О том, почему советское правительство не противодействовало заключению договора между английским командованием и Мурманским советом, Г. В. Чичерин писал М. М. Литвинову:
«Мурманский Крайсовдеп состоит в значительной части из авантюристов и бывших моряков.
Население там уже давно подкармливалось англичанами. Когда была произведена высадка, английские, французские и американские морские начальники заключили шутовской договор с Мурманским Крайсовдепом, объявив последний обладателем верховной власти в крае».
Еще одной причиной бездействия советских властей Г. В. Чичерин откровенно называл отсутствие реальных военных сил для противодействия интервенции на суше и на море. И отмечал, что войска союзников при продвижении вглубь российской территории борются против большевиков и сочувствующих советской власти:
«В Кеми были расстреляны 3 члена совета, была проведена масса арестов, организации железнодорожников были разгромлены».
А 1 августа 1918 года эскадра кораблей Антанты подошла к Архангельску, и город был взят. Вслед за тем начались аресты и казни сторонников советской власти. И в Совнаркоме, возможно вспомнив о совете М. М. Литвинова, решили, что массовое взятие в заложники иностранцев поможет прекратить эти репрессии. Телеграмма, отправленная ВЧК в Петроградскую ЧК 6 августа 1918 года, гласила:
«Арестуйте как заложников всех богатых французов и англичан. Арестуйте всех французских, английских, сербских офицеров, за исключением имеющих дипломатическое качество (так в тексте.— «История»)».
Аресты начались по всей контролируемой большевиками территории страны. Граждан Великобритании задерживали и, как и любых других заложников, заключали в концлагеря. Дружественно настроенные британцы советовали М. М. Литвинову как можно скорее уехать из Англии, но, как оказалось, было уже поздно.
«Посажен в Брикстонскую тюрьму»
М. М. Литвинов, по существу, стал заложником, о чем 21 августа 1918 года докладывал в Москву:
«Из моих последних радиограмм Вы знаете уже, что сношения мои с Форейн Оффис сосредоточены теперь на вопросе об обмене официальных представителей и цивильных граждан. Ответа от Вас до сих пор не получено… Форейн Оффис заявляет, что до получения известий о прибытии Локкарта в Стокгольм мне выехать не разрешат… Выпуск Локкарта на английских условиях, т. е. до моего выезда, я считал бы ошибкой».
Уполномоченный НКИД составил список тех, кого он предлагал считать официальными советскими представителями, и тех эмигрантов, которые, по его мнению, представляли ценность для советской власти. Снабдил он советских переговорщиков в Москве и другими инструкциями:
«В случае Вашего согласия на выпуск всех других английских граждан необходимо требовать обещания о выпуске из Англии всех русских, которые пожелают вернуться в Россию».
О самых ценных заложниках в докладе М. М. Литвинова говорилось:
«На членов военной миссии и вообще английских офицеров в России соглашение об обмене заложников распространяться не должно.
В крайнем случае можно требовать насильно зачисленных в английскую армию русских».
А наиболее ценным заложником, которого «целесообразнее всего задержать», советский представитель в Лондоне называл «промышленника и директора множества акционерных обществ» Лесли Уркварта, выехавшего в Россию.
М. М. Литвинов описывал в докладе и множество других обязательных условий, включая разрешение на вывоз им с собой всех накопленных документов в запечатанных вализах. Но положение вскоре осложнилось. В Москве за участие в заговоре против советского правительства, который был назван чекистами «делом Локкарта», был арестован этот неофициальный британский представитель. Ответ не заставил себя долго ждать:
«В виде ответной репрессии,— писал в дневнике М. М. Литвинов,— британское правительство произвело обыск в моей квартире и арестовало меня. Одновременно со мной были обысканы и арестованы почти все работники моего полпредства. Посажен я был в Брикстонскую тюрьму».
Но, арестовав советского представителя, британские власти лишились единственного оставшегося канала связи с советским правительством. И потому в тюрьму отправился британский дипломат Реджинальд Липер, который прежде общался с М. М. Литвиновым в качестве представителя Форин-офис:
«Липер предложил мне,— говорилось в дневнике,— послать в Москву шифрованную телеграмму о том, чтобы советское правительство обменяло Локкарта на меня.
Я ответил Липеру, что никакой шифровки из тюрьмы посылать не буду.
Одно из двух: или британское правительство считает меня уполномоченным советского правительства — и тогда я должен быть на свободе; или же оно считает меня арестантом — тогда незачем обращаться ко мне с просьбой о посылке шифровки. Надо сделать выбор… Через 10 дней после ареста я был выпущен из Брикстонской тюрьмы и вновь вернулся на свою квартиру».
По требованию М. М. Литвинова были выпущены из-под стражи и его сотрудники. Устроить одновременный переход советской границы Брюсом Локкартом и его спутниками и М. М. Литвинова с его командой было абсолютно невозможно. Особенно учитывая то, что советский представитель смог выговорить право взять с собой гораздо больше людей, чем он намечал раньше:
«Вместе со мной уезжало большинство членов большевистской колонии в Лондоне, всего примерно человек 40».
И снова, учтя особую заинтересованность англичан в возвращении Брюса Локкарта и его сотрудников, М. М. Литвинов добился того, что его со спутниками отпустили из Великобритании, не дожидаясь выезда английской миссии из РСФСР. Он обещал, что останется в столице Норвегии в распоряжении тамошних властей до того момента, когда команда Брюса Локкарта окажется вне российской территории. И хотя норвежцы объявили, что советский дипломат может покинуть их страну в любую минуту, он выполнил данное обещание и уехал лишь после того, как Брюс Локкарт и его сотрудники 17 октября 1918 года пересекли российско-финскую границу. Ведь ему ничего не угрожало, а в результате в Британии он приобрел репутацию человека слова.
И это очень скоро помогло решить важнейшие политические задачи.
«Избавиться от наших у них»
После отъезда из России британского посольства и разрыва отношений даже с помощью неофициальных представителей связь остававшихся в РСФСР английских заложников и взятых на севере военнопленных с родными осуществлялась через Датскую миссию Красного Креста. Что, судя по воспоминаниям М. М. Литвинова, назначенного в Москве членом коллегии НКИД, в немалой степени его раздражало:
«Я обратил внимание на отсутствие взаимности в наших отношениях с внешним миром. В то время как советская страна была полностью отрезана от запада, не имея там ни одного представителя, который мог бы давать нам информацию… в Москве официально существовал уполномоченный Датского Красного Креста, д-р Мартини, который фактически был связан с западными государствами, давал им информацию, заботился об их гражданах и военнопленных, пользуясь при этом всеми дипломатическими привилегиями».
И у М. М. Литвинова возник хитроумный план:
«По приезде в Москву я повел агитацию за ликвидацию миссии датского Кр. Креста и этого добился.
Я это делал не во имя восстановления справедливости, а преследуя определенную практическую цель.
Я достаточно знал англичан, чтобы понимать, что они не смогут долго мириться с отсутствием всяких сведений о своих соотечественниках в России, особенно военнопленных, что они рано или поздно заставят свое правительство искать какого-нибудь контакта с советским правительством с целью получения сведений о них или их освобождения».
Все складывалось, как и было задумано:
«Вслед за высылкой Мартини, являвшегося в известном смысле агентом Англии, в НКИД стали поступать телеграммы непосредственно от тогдашнего министра иностр. дел лорда Керзона с запросами о судьбе англичан и об условиях обмена военнопленных. Телеграфную переписку с Керзоном я взял в свои руки. Я вежливо отвечал Керзону, что вопрос об обмене пленных мы готовы обсуждать, но что это вряд ли возможно по телеграфу.
Он указывал на несложность вопроса и сам выдвигал разные условия обмена.
Я же неизменно отклонял его предложения, подчеркивая необходимость устных переговоров. Заинтересованные английские круги в конце концов заставили Керзона согласиться на переговоры».
Переговоры наметили провести в Копенгагене осенью 1919 года. А немногим ранее, 16 сентября, начались российско-эстонские переговоры, на которых в числе прочего должен был рассматриваться и обмен заложников, взятых обеими сторонами. Но, как вспоминал член советской делегации А. Г. Умблия, встреча оказалась безрезультатной:
«Эстонская делегация, сославшись на то, что у нее нет договоренности с другими Прибалтийскими государствами Латвией и Литвой и что поэтому она не имеет возможности принимать ответственные решения, уехала из Пскова».
Поэтому к делу подключился известный специалист. М. М. Литвинову поручили по пути в Данию разобраться и с прибалтийским тупиком. Прибывшему в Юрьев (ныне Тарту) советскому дипломату должно было противостоять сплоченное трио прибалтийских стран. Но уже 20 ноября 1919 года М. М. Литвинов докладывал наркому по иностранным делам РСФСР Г. В. Чичерину о результатах переговоров об обмене заложниками и пленными:
«В выработанном ими без моего участия проекте соглашения я внес ряд поправок (так в тексте.— «История»), и по поводу каждой из них они все удалялись совещаться между собой, и все они выступали как одна сторона.
Все же я провел все поправки, ослабившие обязательный характер соглашения.
Обмен должен производиться «в возможно скорейшее время по обоюдному соглашению», так что мы можем при желании оттягивать самый обмен».
Одновременно М. М. Литвинов выяснил, для какой из стран обмен заложников имеет важное значение и почему:
«Интерес к этим вопросам проявляла только латышская делегация, желающая не столько получить от нас своих, сколько избавиться от наших у них. Эстонцев мы и так были согласны обменять… С Литовцами тоже можно было произвести обмен в ближайшее время, но так как делегация к этому вопросу индифферентна, мы срока не назначили».
В дни переговоров глава советской делегации провел индивидуальные переговоры с представителями всех трех стран и наметил в докладе те их болевые точки, которые можно было использовать при заключении с ними переговоров о мире и межгосударственных отношениях.
Следующие переговоры — с англичанами — выглядели гораздо более трудной задачей.
Хотя растопить лед в немалой степени помогло то, что вместе с советской делегацией в Эстонию прибыли восемь освобожденных британцев. Но сам факт проведения советско-английских переговоров в Копенгагене, как писал М. М. Литвинов, имел серьезное значение:
«Не подлежит сомнению, что вынужденное согласие Англии на переговоры с нами было воспринято всем миром как снятие моральной блокады и дало толчок ко вступлению с нами в переговоры правительств других стран… В Копенгаген ко мне приезжали представители Франции, Австрии, Венгрии и заключили соглашения о военнопленных».
Одна из задумок советского дипломата не сработала. Он сообщил представителям стран Антанты о том, что у него есть полномочия на ведение мирных переговоров.
Но из-за упорного сопротивления Франции и Италии добиться результата не удалось.
Зато с Британией после долгих, тянувшихся девять месяцев переговоров удалось достичь договоренности об обмене заложниками и пленными на советских условиях. Не менее значимыми оказались побочные вроде бы договоренности с главой британской делегации Джеймсом О’Грэйди, о которых М. М. Литвинов писал:
«Добился я чрез О’Грэди (так в тексте.— «История») пропуска в Россию парохода с медикаментами, что было первой брешью в морской блокаде. Далее, удалось мне получить пропуск на закупленную мною в Дании партию огородных семян. Более того, чрез того же О’Грэди я получил разрешение на продажу в Англии русского золота на несколько миллионов рублей для расплаты за семена и на некоторые другие нужды. Это означало фактическое снятие блокады».
До признания Советской России было еще далеко, да и потом случались разнообразные взлеты и падения в отношениях как с Великобританией, так и с другими странами. Однако начало снятию блокады было положено.
Вряд ли повторение этого опыта будет когда-нибудь нужным и приемлемым. Ведь захват заложников — неправедное дело. Но умение учитывать все особенности недружественных стран никогда не станет бесполезным.
